Олег Гром. Региональный, этнокультурный и имперский проекты национальной идентичности в Бессарабии (1905 – 1912)

Крупнейшей манифестацией бессарабского национализма стало издание газеты “Basarabia”1. Главным редактором был адвокат Эмануил Гаврилицэ, хотя истинным вдохновителем и главным спонсором предприятия считался политический эмигрант, лидер попоранистского (румынский вариант неонародничества) движения К. Стере2. В газете сотрудничали почти все известные националисты и революционеры Бессарабии: Ион Пеливан, Пантелеймон Халиппа (подписывался как Пинтилие Куболтяну), Ион Инкулец (подписывался Ион Гынду), Алексей Матеевич (выступал под псевдонимами Флорин Мэгуряну, Кынтэрец Басарабян – бессарабский певец, Алеку Матееску и иногда под своим настоящим именем), Алексис Ноур, Георге Стырчя (псевдонимы Георгеску и “Г. в квадрате”), Григоре Константинеску (Дак, Богослов, Дакоромын), Михай Вынту (М. Фуртунэ, млм М. Выртеж3), Тудосе Роман и др4. Видную роль играл также румынский общественный деятель консервативного направления, также как и Стере выходец из Бессарабии, Серджиу В. Кужба.

Примечательной была форма, в которой выходила газета. Он издавалась на румынском, но кириллическим шрифтом5. Большинство статей были написаны литературным языком, хотя нередко встречались тексты близкие к народному молдавскому6. При этом название всегда печаталось латинским шрифтом, а каждый номер содержал хотя бы одну статью, написанную по нормам современной румынской орфографии1.

Содержание публиковавшихся статей и общая направленность газеты характеризовалась смесью революционной и национальной пропаганды. Это объясняется тем, что социальная риторика была более конкретной и понятной для потенциальных потребителей газеты, прежде всего для крестьян.

Люди, группировавшиеся вокруг газеты выдвигали следующие требования: внедрение национального языка в школах, церкви и администрации, автономия края, дарование гражданских и национальных прав и свобод, социальная справедливость.

Важное место в национальных проектах бессарабских интеллектуалов занимал вопрос об автономном статусе провинции “на основании прав и принципов, которые были дарованы после присоединения ее к Российской империи через устав об образовании Бессарабской области 1818 года” и с помощью “Верховного провинциального совета”2. В своих требованиях “Basarabia” шла дальше механического возвращения утраченного самоуправления. Автономия предполагала также “гражданские права и землю для крестьян”3. Автономистские настроения впрочем не означали сепаратизма: “Бессарабия должна остаться “неотъемлемой частью Российской Империи”4, а “молдаване требуют себе автономию не для отделения, но для счастья и процветания”5. Сторонники полного отделения и присоединения к Румынии, поддерживаемые С. Кужбой на тот момент оставались в меньшинстве.

Для достижения своих целей предполагалось создать на базе кружка, сгруппировавшегося вокруг “Бессарабии”, Молдавскую Национальную партию и активно участвовать в выборах в Государственную Думу6. В 12 номере газеты была опубликована программа “Молдавской Национально-Демократической Партии”. Программа состояла из двух основных пунктов: самоуправление провинцией и решение аграрного вопроса.

В вопросе о языке и национальной идентичности образовалось два течения. Для удобства мы будем называть их “румынофилами” и “молдовенистам”. Следует иметь ввиду, что содержание этих понятий до революции несколько отличалось от того, что вкладывается в них в современной историографии. Оба понятия означали приверженность идеям бессарабского национализма, но первый термин акцентировал внимание на прорумынской политической ориентации. Сторонники “румынофильского” направления исходили из представления о принадлежности бессарабцев к румынской нации, в то время как “молдовенизм ” был в большей степени сконцентрирован на самобытности бессарабских молдаван.

Наиболее полно “румынофильское” понимание национальной идентичности представлено в статье “Значение языка для народов и для молдаван в частности”1, опубликованной преподавателем Кишиневской семинарии Г. Константинеску2. Согласно Константинеску, нация – “это общность людей, говорящих на одном языке”. Язык – “это наиболее сильное доказательство национальности”. Такая привязка национальности к языку представляется Константинеску естественной и логичной, ибо “объединяются и держатся вместе только те люди, которые хорошо понимают друг друга, т.е. которые говорят на одном языке”3. Но все же, оставляя за языком решающее значение при определении нации, Константинеску не склонен абсолютизировать лингвистический фактор. Так, например, приобщение к новому языку и даже потеря “языка родителей” не обязательно приводит к потере национальности: “Трансильванские националисты… говорят на немецком или на венгерском и при всем этом не перестают быть румынами и добрыми патриотами”, а евреи, говорящие “на языках стран, в которых обитают, при этом все же остаются евреями”1. Подобная оговорка может быть объяснена тем фактом, что практически все бессарабские интеллектуалы сами были в известной степени русифицированными. В то же время, такое оправдание не означает примирения с языковой ассимиляцией т.к. “все нации самых отдаленных времен и до сегодняшнего дня боролись изо всех сил за то, чтобы не обыностранить свой язык веру и обычаи предков”.2 Таким образом, по мнению Константинеску, через сохранение языка происходит сохранение национальности.

Из этих теоретических построений вытекает и решение вопроса о национальной идентичности бессарабских молдаван. Поскольку бессарабцы говорят на одном языке с жителями Румынии, Трансильвании, Буковины и Македонии, то они составляют одну нацию. “Румынское племя (Константинеску использует термин neam, который обозначает народ через категории родства, наиболее адекватным переводом можно считать слово “племя”) происходит от смешения даков и римлян, которые населяли страны, заселенные сейчас их потомками: помимо мунтян, молдаван и добруджан, которые живут в Румынии – родине всех румын, – много румын можно встретить в других частях земли предков – в Трансильвании, Венгрии, Буковине, Истрии, Македонии, Бессарабии… все они принадлежат одному народу, говорят на одном языке, имеют общую веру и общие обычаи, – все вместе формируют румынский народ!”3.

Румынофилы искренне верили, что в бессарабских молдаванах скрыт “румынский дух” (“дух румынизма”), подавленный русификацией. Пантелеймон Халиппа писал, что “все от самого темного крестьянина до наиболее подвижных элементов из молдаван знали, что к западу от Прута живут люди, которые говорят на том же языке, что и мы…”4. Средством сохранения румынского духа представлялся язык – “самое сильное оружие румынизма в Бессарабии”1. Утверждая подобные идеи, румынофилы не могли не замечать их расхождения с реальностью. Это вызвало появление статей, в которых крестьянам разъяснялось, что они румыны, а слово “молдаванин” представляет собой только региональное название румын Бессарабии и румынской Молдовы. Даже сам язык, к которому так часто апеллировали румынисты представлял собой проблему: в публикуемых текстах рядом со словами литературного румынского языка авторам “национальных” статей приходилось в скобках давать “народные” молдавские, а часто и русские синонимы2.

Другое направление в бессарабском национализме было представлено “молдаванизмом”. Наиболее ярким и относительно последовательным представителем этого течения можно считать Алексея Матеевича. Поэт и публицист Алексей Матеевич (1888—1917) по праву считается одной из наиболее значимых фигур в бессарабском национальном движении начала XX века. Ввиду важности наследия Матеевича для молдавской и румынской культуры, представители двух современных направлений в молдавской историографии – неомолдовенизма и румынизма – стараются причислить его к “своему” лагерю, нередко вольно интерпретируя наследие этого деятеля. В советской историографии Матеевичу отводилась роль одного из идеологов “буржуазного молдавского национализма”. Так, авторы книги “Формирование молдавской буржуазной нации” утверждали, что Матеевича “можно считать типичным представителем молдавской нации начала столетия” и противником “румынизации”. Здесь же отмечалось, что позиция Матеевича в национальном вопросе оставалась неизменной до конца его жизни3. В противоположность советской и продолжающей ее традиции неомолдовенистской историографии, сторонники идеи панрумынизма акцентируют внимание на “доказательствах румынского самосознания” создателя стихотворения “Limba noastră” (Наш язык), ставшего гимном современной Молдовы1.

В действительности, причина подобной вариативности интерпретаций националистического наследия Матеевича кроется не только в политических пристрастиях людей, анализирующих его идеи, но и в противоречивости взглядов самого Матеевича на собственную идентичность и идентичность народа, к которому он себя причислял. Как участник национального движения Матеевич впервые выступил в 1906, опубликовав несколько статей и стихотворений в газете “Basarabia”. Так, в статье “Борьба молдаван за права” Матеевич пишет, что “весь наш молдавский народ, наша нация имеет в себе скрытые силы, которые только ждут развития, и тогда, развившись, они сделают нас счастливыми”2. В этой и многих других статьях Матеевич использует термин “молдаван”, обращается к молдаванам и пишет от имени молдаван. Хотя, в то же время говоря, например, о необходимости национального пробуждения бессарабцев, он замечает, что сделать это нужно следуя примеру “братьев из-за Прута”, подчеркивая тем самым близость бессарабских молдаван и румын3. В своей выпускной работе в Киевской духовной академии в 1910 г. “Моменты церковного влияния в происхождении и развитии молдавского языка”, Матеевич пишет, что молдавский народ благодаря “исключительным образом сложившимся историческим условиям своего существования, выработал в себе большую устойчивость в охранении национальных особенностей быта”4. Таким образом, молдаване представляли из себя сложившуюся, причем достаточно давно, обособленную общность.

Относительно последовательных молдовенистских взглядов Матеевич придерживался в вопросе о языке. Признавая родство молдавского наречия и литературного румынского языка, предпочтение он отдавал живой народной речи, протестуя против латинизации и отчуждения молдавского языка. Выступая на I конгрессе учителей Бессарабии в 1917 г., он заявил, что “мы будем учить молдавскому, церковному языку, а не языку бухарестских газет, из которого мы ничего не понимаем, как будто бы это татарский”1. Подобные идеи нашли отражение в поэме-сатире “Некоторым”, направленной против желающих “обновить наш язык”2.

При всем самобытнеческом характере представлений Матеевича о национальной идентичности бессарабцев, он не был полностью чужд идеям румынского национализма (панрумынизма). Так, некоторые свои письма и статьи он подписывал на румынский манер как Алеку Матееску, а в письме к Иону Биану (1913 г.) прямо и недвусмысленно называет себя “бессарабским румыном”3. В одной из речей на уже упоминавшемся конгрессе учителей Бессарабии он выступил за признание общности молдаван, “сынов древней Молдовы” и румын из Румынского королевства и Трансильвании, а также за желательность употребления общего этнонима “румын”4. Таким образом, для Матеевича, как и для многих бессарабских интеллектуалов, признание особенной молдавской идентичности не означало автоматического отрицания румынской. Отличие от румынофилов состояло в том, что молдаване воображались как самостоятельная общность, близкая, но при этом не тождественная румынской.

В целом, большинство бессарабских националистов исходило из румынофильского подхода к национальной идентичности бессарабцев. Они представляли себе бессарабцев неотъемлемой частью румынской нации, при этом общность понималась, прежде всего, как культурная и языковая, а политические требования не шли дальше предоставления бессарабским румынам культурно-политической автономии. Широкое распространение получило представление о “двойной идентичности”, совмещавшей в себе “румынизм” бессарабцев и их региональный молдовенизм, ставшее результатом адаптации идеологем румынского национализма применительно к местным условиям. При этом часть деятелей национального движения отдавали предпочтение региональной идентичности, в чем были несомненно ближе к “народному молдовенизму” населения края. Характерной чертой национального движения начала века выступал лингвистический национализм, который был доминирующим в Восточной Европе того времени1.

4. Национальная идентичность населения Бессарабии в воображении румынского национализма

Румынский национализм, как и другие восточно-европейские национализмы развивался в рамках “немецкой модели” национализма1. Румыны определяли себя через призму общего происхождения (римского, дакийского или дако-римского), единого языка, общей истории, особой духовности2. Подобная трактовка не допускала каких-либо вариантов в определении национальной идентичности на всем “румынском пространстве”, в которое неизменно включалась и Бессарабия.

К началу XX в. в румынском национализме окончательно оформилась концепция объединения всех “румынских исторических провинций” в “унитарное национальное румынское государство”. В разработке идеологии “Великой Румынии” принимали участие различные общественные и государственные деятели, и в первую очередь, известные румынские историки: Н. Йорга, К. Джуреску, А. Ксенопол, И. Нистор и др. Их усилия были направлены на поиск аргументов, которые подтверждали бы этнические, исторические и географические права Румынии на территорию Буковины, Бессарабии, Трансильвании и Баната. Эта идея интенсивно пропагандировалась как внутри страны, так и за ее пределами3.

Наиболее полно Бессарабская проблематика нашла отражение в творчестве одного из самых авторитетных националистов начала XX в., историка, Николае Йорги. Он, как и подавляющее большинство румынских националистов, считал бессарабцев неотъемлемой частью румынской нации. Он писал: “Мы знаем, что в Бессарабии живут румыны. Мы знаем, что никто не смог заставить их отказаться от древних традиций и не сможет заставить никто… Мы обещаем, что отдадим все лучшее, что в нас есть, веру и труд… чтобы старинная несправедливость была ликвидирована и свободная национальная жизнь господствовала и над этим краем тьмы и рабства, краем, куда нас зовет наше вечное право”1.

Бессарабия для румынского национализма представлялась в образе потерянной (pierdută) и похищенной (răpită) части национальной территории. Йорга писал по случаю начала издания первой бессарабской газеты на румынском языке (“Basarabia”), что она – “голос давно потерянного брата, который слышится вновь, далекий, невнятный, не просящий о помощи – ибо ни он не ищет, ни мы не помогаем, – но пытающийся сказать что-нибудь на языке, на котором говорит у себя дома…”2

Йорга безусловно знал о том, что бессарабская идентичность несколько отличается от румынской. Он понимал, что это касается не только крестьян, но и священников и даже части интеллектуалов: “Бессарабские священники – “молдаване” (Йорга о всех своих работах берет этноним “молдован” в кавычки – О.Г.), рады, когда могут вести службу по “молдавским” книгам, написанным с buchi3 (т.к. многие не знают латинской грамоты, на которой пишем мы)”4. Выход Йорга видел в пробуждении румынского национального духа: “Мы работаем на незамедлительное пробуждение всего народа. Непонимание верхов и невозможность необразованных, несчастных низов должна быть прекращена. Не будем щадить сил для того, чтобы достигнуть там (в Бессарабии – О.Г.) результата. И тогда, когда [соберется] до последнего конца национальная территория, у миллионов людей будет одинаковое чувство, одинаковое самосознание, одинаковая гордость, мы ответим на какой дороге остались чужаки, которые когда-то были господами на земле наших предков”1.

Особое место занимал бессарабский вопрос во внешней политике Румынского королевства. В конце XIX – начале XX вв. Румыния придерживалась прогерманской внешнеполитической линии. В этой связи стремление румынского общества к объединению, прежде всего с Трансильванией, не находило отклика в правительственных кругах, а Бессарабия представлялась удобным объектом для притязаний в случае германо-российского противостояния. Эти настроения получили еще большее хождение после ослабления России, связанного с поражением в Русско-японской войне и революционными событиями 1905 – 1907 годов.

На этот период приходится активизация внешнеполитической деятельности Румынии на бессарабском направлении. Так, например по инициативе короля Карола I, в атмосфере секретности под эгидой монарха был создан комитет, который должен был заниматься различной деятельностью в Бессарабии, преследуя в конце концов своей целью отделение провинции от Российской империи и переход ее под власть Бухареста. По одной из версий в рамках этого же проекта вел в Бессарабии националистическую и революционную агитацию К. Стере2. Видимо, не без помощи румынских правительственных и общественных организаций были организованы общества бессарабцев в Румынии – “Общество Милков” и “Культурная лига бессарабских румын”3.

Тем не менее, многие и в Румынии, и особенно за рубежом скептически относились к подобной политике. В своем докладе от 4 октября 1906 г. германскому канцлеру фон Бюлову глава дипломатической миссии в Румынии дал ей следующую характеристику: “Как продолжение событий в России, воскресли никогда не забытые мечты румын о присоединении провинции Бессарабия к Румынскому королевству. Богатая румынская фантазия предполагает даже полный распад Российской империи, который принесет Бессарабию в руки румын”1.

Говоря о румынских национальных проектах в Бессарабии, следует иметь ввиду, что интерес к происходящему за Прутом не был постоянным. Большинство националистических и политических манифестаций были приурочены к различным знаковым поводам, как например революция 1905-1907 гг. Другим событием, благодаря которому взоры румын вновь были обращены за Прут, стало празднование столетнего юбилея присоединения Бессарабии к России2. Общественное мнение в Румынии восприняло с негодованием само празднование и то как оно подавалось царскими властями. Румынская пресса, вне зависимости от политической направленности осудила сам факт иностранного господства над “исконно румынской провинцией”. Известный журналист Константин Миле писал в статье “День траура, день воспоминаний” в журнале “Adevărul” (Правда): “Сегодня исполнилось сто лет как Бессарабия была похищена; когда по эту сторону Прута наши глаза плачут, по другую – русские официальные лица празднуют столетие этого похищения”3. Либеральный журнал “Mişcarea” (Движение) писал, что “за Прутом происходит празднование торжествующей несправедливости, там праздник боли обделенного народа. Там саркастический смех лукавства здесь – глубокий вздох, который уничтожает души в напрасном трауре”.

Празднование столетнего юбилея присоединения Бессарабии породило в Румынии всплеск исторической литературы, посвященной истории этой провинции. Николае Йорга написал несколько десятков статей и книг по бессарабской тематике. Выступая в общем русле румынского общественного мнения, он оказался одним из немногих, кто пытался высказать сомнения в успешности румынского проекта в Бессарабии. Он объяснял это отсутствием стремления к объединению как в Бессарабии, так и в Румынии на протяжении XIX века. “Когда в 1812 г. осуществлялось похищение (Бессарабии – О.Г.) мы не слышали ни стона, ни протеста… Ни одного голоса против тогда и сотни плакальщиков сегодня!”1.

Интерес к бессарабской проблеме проявили также румынские парламентарии. По инициативе депутата Таке Поликрата была отправлена телеграмма русской Думе. В этом документе говорилось, что столетие присоединения Бессарабии дает Румынии повод вновь поднять “вечный и исторический протест против политической несправедливости по отношению к сынам этого народа, этой нации ради интересов сильнейшего”2.

Таким образом, румынский национализм рассматривал Бессарабию как часть румынской национальной территории. В упрощенном мнении представления румын о границах румынской нации можно выразить фразой, приписываемой известному поэту XIX века Михаю Эминеску: “suntem românii şi punctum!” (мы румыны и точка!). В начале XX века эти идеи начинают получать воплощение во внешнеполитической деятельности румынского правительства, поддерживавшего прорумынскую агитацию в этой провинции. Отклонение от бессарабцев от “правильной” идентичности (т.е. румынской) воспринималось как проблема, разрешить которую следовало путем “возрождения” румынского духа. В то же время, по справедливому замечанию Ч. Кинга, в реальности то, что собирались делать румынские националисты в Бессарабии “было в меньшей степени возрождением, но скорее попыткой построения национальной идентичности с нуля”3.